Вадим Кожинов

"Правда сталинских репрессий"

Издательство: Эксмо, Алгоритм
Год: 2005
ISBN 5-699-13825-0
Тираж: 4100 экз.
Формат: 84x108/32
Твердый переплет, 448 стр.

Аннотация издательства

Эту книгу Вадима Кожинова, как и другие его работы отличают неординарность суждений и неожиданность выводов. С фактами и цифрами в руках он приступил к исследованию тем, на которые до сих пор наложено демократическое "табу": о роли евреев в истории Советского Союза, об истинных пружинах сталинских репрессий. При этом одним из главных достоинств его исследований является историческая объективность.

Ниже мы приводим часть Главы 1 из книги В. Кожинова (с сокращениями; сноски сняты).

Что же в действительности произошло в 1917 году?

На этот вопрос за восемьдесят лет были даны самые различные, даже прямо противоположные ответы, и сего­дня они более или менее знакомы внимательным читате­лям. Но остаётся почти неизвестной либо преподносится в крайне искажённом виде точка зрения черносотенцев, их ответ на этот нелёгкий вопрос.

Черносотенцы, не ослеплённые иллюзорной идеей прогресса, задолго до 1917 года ясно предвидели дейст­вительные плоды победы Революции, далеко превосходя в этом отношении каких-либо иных идеологов (так, член Главного совета Союза русского народа П.Ф. Булацель провидчески – хотя и тщетно – взывал в 1916 году к либе­ралам: "Вы готовите могилу себе и миллионам ни в чём не повинных граждан"). Естественно предположить, что и не­посредственно в 1917-м, и в последующих годах "черно­сотенцы" глубже и яснее, чем кто-либо, понимали проис­ходящее, и потому их суждения имеют первостепенное значение.

Начать уместно с того, что сегодня явно господствует мнение о большевистском перевороте 25 октября (7 нояб­ря) 1917 года как о роковом акте уничтожения Русского го­сударства, который, в свою очередь, привёл к многообраз­ным тяжелейшим последствиям, начиная с распада страны. Но это заведомая неправда, хотя о ней вещали и вещают многие влиятельные идеологи. Гибель Русского государ­ства стала необратимым фактом уже 2(15) марта 1917 года, когда был опубликован так называемый "приказ № 1". Он исходил от Центрального исполнительного комитета (ЦИК) Петроградского – по существу Всероссийского Совета рабочих и солдатских депутатов, где больше­вики до сентября 1917 года ни в коей мере не играли руководящей роли; непосредственным составителем "приказа" был секретарь ЦИК, знаменитый тогда адвокат Н.Д. Соколов (1870-1928), сделавший ещё в 1900-х годах блистательную карьеру на мно­гочисленных политических процессах, где он главным об­разом защищал всяческих террористов. Соколов выступал как "внефракционный социал-демократ".

"Приказ № 1", обращённый к армии, требовал, в част­ности, "немедленно выбрать комитеты из выборных пред­ставителей (торопливое составление текста привело к на­зойливому повтору: "выбрать... из выборных". – В.К.) от нижних чинов... Всякого рода оружие... должно находиться в распоряжении... комитетов и ни в коем случае не выда­ваться офицерам... Солдаты ни в чём не могут быть умале­ны в тех правах, коими пользуются все граждане..." и т.д.

Если вдуматься в эти категорические фразы, станет ясно, что дело шло о полнейшем уничтожении созданной в течение столетий армии – станового хребта государства; одно уже демагогическое положение о том, что "свобода" солдата не может быть ограничена "ни в чём", означало ликвидацию самого института армии. Не следует забывать к тому же, что "приказ" отдавался в условиях грандиозной мировой войны и под ружьём в России было около один­надцати миллионов человек; кстати, последний военный министр Временного правительства А.И. Верховский сви­детельствовал, что "приказ № 1" был отпечатан "в девяти миллионах экземпляров"!

Для лучшего понимания ситуации следует обрисовать обстоятельства появления "приказа". 2 марта Соколов явился с его текстом, – который уже был опубликован в утреннем выпуске "Известий Петроградского Совета", – перед только что образованным Временным правительст­вом. Один из его членов, В.Н. Львов, рассказал об этом в своём мемуаре, опубликованном вскоре же, в 1918 году:

"...быстрыми шагами к нашему столу подходит Н.Д. Соко­лов и просит нас познакомиться с содержанием принесён­ной им бумаги... Это был знаменитый приказ номер первый... После его прочтения Гучков (военный министр. — В.К.) немедленно заявил, что приказ... немыс­лим, и вышел из комнаты. Милюков (министр иностранных дел. – В.К.) стал убеждать Соко­лова в совершенной невозможности опубликования этого приказа (он не знал, что газету с его текстом уже начали распространять. – В.К.)... Наконец и Милюков в изнемо­жении встал и отошёл от стола... я (то есть В.Н. Львов, обер-прокурор Синода. – В.К.) вскочил со стула и со свойственной мне горячностью закричал Соколову, что эта бумага, принесённая им, есть преступление перед роди­ной... Керенский (тогда – министр юстиции, с 5 мая – во­енный министр, а с 8 июля – глава правительства. – В.К.) подбежал ко мне и закричал: "Владимир Николаевич, мол­чите, молчите!", затем схватил Соколова за руку, увёл его быстро в другую комнату и запер за собой дверь..."

А став 5 мая военным министром, Керенский всего че­рез четыре дня издал свой "Приказ по армии и флоту", очень близкий по содержанию к Соколовскому; его стали называть "декларацией прав солдата". Впоследствии ге­нерал А.И. Деникин писал, что "эта "декларация прав"... окончательно подорвала все устои армии". Впрочем, ещё 16 июля 1917 года, выступая в присутствии Керенского (тогда уже премьера), Деникин не без дерзости заявил: "Когда повторяют на каждом шагу (это, кстати, характерно и для наших дней. – В.К.), что причиной развала армии послужили большевики, я протестую. Это неверно. Армию развалили другие..." Не считая, по-видимому, "тактичным" прямо назвать имена виновников, генерал сказал далее: "Развалило армию военное законодательство последних месяцев"; присутствующие ясно понима­ли, что "военными законодателями" были Соколов и сам Керенский (кстати, в литературе есть неправильные све­дения, что Деникин будто бы всё же назвал тогда имя Ке­ренского).

Но нельзя не сказать, что "прозрение" Деникина фа­тально запоздало. Ведь согласился же он 5 апреля (то есть через месяц с лишним после опубликования приказа № 1) стать начальником штаба Верховного главнокомандующе­го, а 31 мая (то есть вслед за появлением "декларации прав солдата") – главнокомандующим Запад­ным фронтом. Лишь 27 августа генерал порвал с Керенским, но армии к тому времени уже, в сущности, не было...

Необходимо вглядеться в фигуру Соколова. Ныне о нём знают немногие. Характерно, что в изданном в 1993 году биографическом словаре "Политические деятели России. 1917" статьи о Соколове нет, хотя там представлено более 300 лиц, сыгравших ту или иную роль в 1917 году (боль­шинство из них с этой точки зрения значительно уступают Соколову). Впрочем, и в 1917 году его властное воздейст­вие на ход событий казалось не вполне объяснимым. Так, автор созданного по горячим следам и наиболее подроб­ного рассказа о 1917 годе (и сам активнейший деятель того времени) Н.Н. Суханов-Гиммер явно удивлялся, как он писал, "везде бывавшему и всё знающему Н.Д. Соколо­ву, одному из главных работников первого периода рево­люции". Лишь гораздо позднее стало известно, что Соколов, как и Керенский, был одним из руководителей рос­сийского масонства тех лет, членом его немногочисленно­го "Верховного совета" (Суханов, кстати сказать, тоже принадлежал к масонству, но занимал в нём гораздо бо­лее низкую ступень). Нельзя не отметить также, что Соко­лов в своё время положил начало политической карьере Керенского (тот был одиннадцатью годами моложе), уст­роив ему в 1906 году приглашение на громкий процесс над прибалтийскими террористами, после которого этот тогда безвестный адвокат в одночасье стал знаменито­стью.

Выдвигая "приказ № 1", Соколов, разумеется, не пред­видел, что его детище менее чем через четыре месяца в буквальном смысле ударит по его собственной голове. В июне Соколов возглавил делегацию ЦИК на фронт. "В ответ на убеждение не нарушать дисциплины солдаты набросились на делегацию и зверски избили её", – рас­сказывал тот же Суханов; Соколова отправили в больницу, где он "лежал... не приходя в сознание несколько дней... Долго, долго, месяца три после этого он носил белую повязку – "чалму" – на голове".

Между прочим, на это событие откликнулся поэт Александр Блок. 29 мая он встречался с Соколовым и написал о нём: "...остервенелый Н.Д. Соколов, по слухам, автор приказа № 1", а 24 июня — пожалуй, не без иронии – отметил: "В газетах: "тёмные солдаты" побили Н.Д. Соколова". Поз­же, 23 июля, Блок делает запись о допросе в "Чрезвычай­ной следственной комиссии" при Временном правительст­ве виднейшего черносотенца Н.Е. Маркова: "Против Мар­кова... сидит Соколов с завязанной головой... лает вопро­сы... Марков очень злится..."

Соколов, как мы видим, был необычайно энергичен, а круг его деятельности — исключительно широк. И таких людей в российском масонстве того времени было достаточно много. Вообще, говоря о Февральском перевороте и дальнейшем ходе событий, никак невозможно обойтись без "масонской темы". Эта тема особенно важна потому, что о масонстве ещё до 1917 года немало писали и гово­рили черносотенцы; в этом, как и во многом другом, выра­зилось их превосходство над любыми тогдашними идео­логами, которые "не замечали" никаких признаков сущест­вования масонства в России или даже решительно оспаривали суждения на этот счёт черносотенцев, более того – высмеивали их.

Только значительно позднее, уже в эмиграции, стали появляться материалы о российском масонстве – скупые признания его деятелей и наблюдения близко стоявших к ним лиц; впоследствии, в 1960-1980 годах, на их основе был написан ряд работ эмигрантских и зарубежных исто­риков. В СССР эта тема до 1970-х годов, в сущности, не изучалась (хотя ещё в 1930 году были опубликованы весь­ма многозначительные – пусть и предельно лаконичные – высказывания хорошо информированного В.Д. Бонч-Бруевича).

Рассказать об изучении российского масонства XX века необходимо, между прочим, и потому, что многие сегодня знают о нём, но знания эти обычно крайне рас­плывчаты или просто ложны, представляя собой смесь вы­рванных из общей картины фактов и досужих вымыслов.

А между тем за последние два десятилетия это масонство изучалось достаточно успешно и вполне объективно.

Первой работой, в которой был всерьёз поставлен во­прос об этом масонстве, явилась книга Н.Н. Яковлева "1 августа 1914", изданная в 1974 году. В ней, в частности, цитировалось признание видного масона, кадетского де­путата Думы, а затем комиссара Временного правительст­ва в Одессе Л.А. Велихова: "В 4-й Государственной думе (избрана в 1912 году. – В.К.) я вступил в так называемое масонское объединение, куда входили представители от левых прогрессистов (Ефремов), левых кадетов (Некра­сов, Волков, Степанов), трудовиков (Керенский), с.-д. меньшевиков (Чхеидзе, Скобелев) и которое ставило сво­ей целью блок всех оппозиционных партий Думы для свер­жения самодержавия".

И к настоящему времени неопровержимо доказано, что российское масонство XX века, начавшее свою исто­рию еще в 1906 году, явилось решающей силой Февраля прежде всего именно потому, что в нем слились воедино влиятельные деятели различных партий и движений, вы­ступавших на политической сцене более или менее раз­розненно. Скреплённые клятвой перед своим и одновре­менно высокоразвитым западноевропейским масонством (о чём ещё пойдёт речь), эти очень разные, подчас, каза­лось бы, совершенно несовместимые деятели – от октяб­ристов до меньшевиков – стали дисциплинированно и це­леустремлённо осуществлять единую задачу. В результате был создан своего рода мощный кулак, разрушивший го­сударство и армию.

Наиболее плодотворно исследовал российское масон­ство XX века историк В.И. Старцев, который вместе с тем является одним из лучших исследователей событий 1917 года в целом. В ряде его работ, первая из которых вышла в свет в 1978 году, аргументирование раскрыта истинная роль масонства. Содержательны и страницы, посвящённые российскому масонству XX века в книге Л П. Замойского (см. библиографию в примечаниях).

Позднее, в 1986 году, в Нью-Йорке была издана книга эмигрантки Н.Н. Берберовой "Люди и ложи. Русские масоны XX столетия", опиравшаяся, в частности, и на исследования В.И. Старцева (Н.Н. Берберова сама сказала об этом на 265-266 стр. своей книги — не называя, правда, имени В.И. Старцева, чтобы не "компрометировать" его). С другой стороны, в этой книге широко использованы, в сущности, недоступ­ные тогда русским историкам западные архивы и различ­ные материалы эмигрантов. Но надо прямо сказать, что многие положения книги Н.Н. Берберовой основаны на не имеющих действительной достоверности записках и слу­хах, и вполне надёжные сведения перемешаны с по мень­шей мере сомнительными (о некоторых из них ещё будет сказано).

Работы В.И. Старцева, как и книга Н.К Яковлева, с са­мого момента их появления и вплоть до последнего вре­мени подвергались очень резким нападкам; историков об­виняли главным образом в том, что они воскрешают чер­носотенный миф о масонах (особенно усердствовал "академик И.И. Минц"). Между тем историки с непрелож­ными фактами в руках доказали (вольно или невольно), что "черносотенцы" были безусловно правы, говоря о сущест­вовании деятельнейшего масонства в России и об его ог­ромном влиянии на события, хотя при всём при том В.И. Старцев – и вполне понятно, почему он это делал, – не раз "отмежевывался" от проклятых черносотенцев.

Нельзя, правда, не оговорить, что в черносотенных сочинениях о масонстве очень много неверных и даже фан­тастических моментов. Однако ведь в те времена масоны были самым тщательным образом законспирированы; российская политическая полиция, которой ещё П.А. Сто­лыпин дал указание расследовать деятельность масонства, не смогла добыть о нём никаких существенных сведений. Поэтому странно было бы ожидать от черносотенцев точ­ной и непротиворечивой информации о масонах. По-настоящему значителен уже сам по себе тот факт, что "черносотенцы" осознавали присутствие и мощное влияние масонства в России.

Решающая его роль в Феврале обнаружилась со всей очевидностью, когда – уже в наше время – было точно выяснено, что из 11 членов Времен­ного правительства первого состава 9 (кроме А.И. Гучкова и П.Н. Милюкова) были масонами. В общей же сложности на постах министров побывало за почти во­семь месяцев существования Временного правительства 29 человек, и 23 из них принадлежали к масонству!

Ничуть не менее важен и тот факт, что в тогдашней "второй власти" – ЦИК Петроградского Совета – масона­ми являлись все три члена президиума: А.Ф. Керенский, М.И. Скобелев и Н.С. Чхеидзе – и два из четверых членов Секретариата: К.А. Гвоздев и уже известный нам Н.Д. Со­колов (двое других секретарей Совета – К.С. Гриневич-Шехтер и Г.Г. Панков — не играли первостепенной роли). Поэтому так называемое двоевластие после Февраля было весьма относительным, в сущности, даже показным: и в правительстве, и в Совете заправляли люди "одной ко­манды"...

Представляет особенный интерес тот факт, что трое из шести членов Временного правительства, которые не при­надлежали к масонству (во всяком случае, нет бесспорных сведений о такой принадлежности), являлись наиболее общепризнанными, "главными" лидерами своих партий: это А.И. Гучков (октябрист), П.Н. Милюков (кадет) и В.М. Чернов (эсер). Не был масоном и "главный" лидер меньшевиков Л. Мартов (Ю.О. Цедербаум). Между тем це­лый ряд других влиятельнейших – хотя и не самых попу­лярных – лидеров этих партий занимал высокое положе­ние и в масонстве, – например, октябрист С.И. Шидловский, кадет В.А. Маклаков, эсер Н.Д. Авксентьев, меньше­вик Н.С. Чхеидзе (и, конечно, многие другие).

Это объясняется, на мой взгляд, тем, что такие нахо­дившиеся ещё до 1917 года под самым пристальным вни­манием общества и правительства лица, как Гучков или Милюков, легко могли быть разоблачены, и их не ввели в масонские "кадры" (правда, некоторые авторы объясняют их непричастность к масонству тем, что тот же Милюков, например, не хотел подчиняться масонской дисциплине). Н.Н. Берберова пыталась доказать, что Гучков всё же принадлежал к масонству, но ее доводы недос­таточно убедительны. Однако вместе с тем В.И. Старцев совершенно справедливо говорит, что Гучков "был окружён масонами со всех сторон" и что, в частности, заговор против царя, приготовлявшийся с 1915 года, осуществляла "группа Гучкова, в которую входили виднейшие и влиятельнейшие руководители российского политического масонства Терещенко и Некрасов... и заго­вор этот был все-таки масонским" ("Вопросы истории", 1989, №6, с. 44).

Подводя итог, скажу об особой роли Керенского и Со­колова, как я её понимаю. И для того, и для другого принад­лежность к масонству была гораздо важнее, чем членство в каких-либо партиях. Так, Керенский в 1917 году вдруг пе­решёл из партии "трудовиков" в эсеры. Соколов же, как уже сказано, представлялся "внефракционным" социал-демократом. А во-вторых, для Керенского, сосредоточив­шего свою деятельность во Временном правительстве, Соколов был, по-видимому, главным сподвижником во "второй" власти – Совете. Многое говорят позднейшие (1927 года) признания Н.Д. Соколова о необходимости ма­сонства в революционной России: "...радикальные эле­менты из рабочих и буржуазных классов не смогут с собой сговориться о каких-либо общих актах, выгодных обеим сторонам... Поэтому... создание органов, где представите­ли таких радикальных элементов из рабочих и не рабочих классов могли бы встречаться на нейтральной почве... очень и очень полезно..." И он, Соколов, "давно, ещё до 1905 г., старался играть роль посредника между социал-демократами и либералами".

* * *

Масонам в Феврале удалось быстро разрушить госу­дарство, но затем они оказались совершенно бессильны­ми и менее чем через восемь месяцев потеряли власть, не сумев оказать, по сути дела, ровно никакого сопротивле­ния новому, Октябрьскому, перевороту. Прежде чем гово­рить о причине бессилия героев Февраля, нель­зя не коснуться господствовавшей в советской историографии версии, согласно которой пере­ворот в феврале 1917 года был якобы делом петроград­ских рабочих и солдат столичного гарнизона, будто бы ру­ководимых к тому же главным образом большевиками.

Начну с последнего пункта. Во время переворота в Петрограде почти не было сколько-нибудь влиятельных большевиков. Поскольку они выступали за поражение в войне, они вызвали всеобщее осуждение и к февралю 1917 года пребывали или в эмиграции в Европе и США, или в далёкой ссылке, не имея сколько-нибудь прочной связи с Петроградом. Из 29 членов и кандидатов в члены большевистского ЦК, избранного на VI съезде (в августе 1917 года), ни один не находился в февральские дни в Петрограде! И сам Ленин, как хорошо известно, не только ничего не знал о готовящемся перевороте, но и ни в коей мере не предполагал, что он вообще возможен.

Что же касается массовых рабочих забастовок и де­монстраций, начавшихся 23 февраля, они были вызваны недостатком и невиданной дороговизной продовольствия, в особенности хлеба, в Петрограде. Но дефицит хлеба в столице был, как следует из фактов, искусственно органи­зован. В исследовании Т.М. Китаниной "Война, хлеб, рево­люция (продовольственный вопрос в России. 1914 – ок­тябрь 1917)", изданном в 1985 году в Ленинграде, показа­но, что "излишек хлеба (за вычетом объёма потребления и союзных поставок) в 1916 г. составил 197 млн. пуд." (с. 219); исследовательница ссылается, в частности, на вывод A.M. Анфимова, согласно которому "Европейская Россия вместе с армией до самого урожая 1917 г. могла бы снабжаться собственным хлебом, не исчерпав всех остатков от урожаев прошлых лет" (с. 338). И в уже упомянутой книге Н.Н. Яковлева "1 августа 1914" основательно говорится о том, что заправилы Февральского переворота "способствовали созданию к началу 1917 года серьёзного продовольственного кризиса... Разве не прослеживается синхронность – с начала ноября резкие нападки (на власть. – В.К.) в Думе и тут же крах продоволь­ственного снабжения!".

Иначе говоря, "хлебный бунт" в Петрограде, к которому вскоре присоединились солдаты "запасных полков", находившихся в столице, был специально органи­зован и использован главарями переворота.

Не менее важно и другое. На фронте постоянно испы­тывали нехватку снарядов. Однако к 1917 году на складах находилось 30 миллионов (!) снарядов – примерно столь­ко же, сколько было всего истрачено за 1914-1916-е годы (между прочим, без этого запаса артиллерия в Граждан­скую войну 1918-1920 годов, когда заводы почти не рабо­тали, вынуждена была бы бездействовать...). Если учесть, что начальник Главного артиллерийского управления в 1915 – феврале 1917 г. А.А. Маниковский был масоном и близким сподвижником Керенского, ситуация становит­ся ясной; факты эти изложены в упомянутой книге Н.Н. Яковлева (см. с. 195-201).

То есть и резкое недовольство в армии, и хлебный бунт в Петрограде, в сущности, были делом рук "переворотчиков". Но этого мало. Фактически руководивший ар­мией начальник штаба Верховного главнокомандующего (то есть Николая II) генерал М.В. Алексеев не только ниче­го не сделал для отправления 23-27 февраля войск в Пет­роград с целью установления порядка, но и, со своей сто­роны, использовал волнения в Петрограде для самого жё­сткого давления на царя и, кроме того, заставил его поверить, что вся армия – на стороне переворота.

Н.Н. Берберова в своей книге утверждает, что Алексе­ев сам принадлежал к масонству. Это вряд ли верно (хотя бы потому, что для военнослужащих вступление в тайные организации являлось, по существу, преступным деянием). Но вместе с тем находившийся в Ставке Верховного глав­нокомандующего военный историк Д.Н. Дубенский свидетельствовал в своём изданном ещё в 1922 году дневнике-воспоминаниях: "Генерал Алексеев пользовался... самой широкой популярностью в кругах Государственной Думы, с которой находился в полной связи... Ему глубоко верил Го­сударь... генерал Алексеев мог и должен был принять ряд необходимых мер, чтобы предотвратить рево­люцию... У него была вся власть (над армией. – В.К.)... К величайшему удивлению... с первых же часов революции выявилась его преступная бездея­тельность..." (цит. по кн.: Отречение Николая II. Воспоми­нания очевидцев. – Л., 1927, с. 43).

Далее Д.Н. Дубенский рассказывал, как командующий Северным фронтом генерал Н.В. Рузский (Н.Н. Берберова тоже не вполне обоснованно считает его масоном) "с ци­низмом и грубою определённостью" заявил уже 1 марта: "..надо сдаваться на милость победителю". Эта фраза, пи­сал Д.Н. Дубенский, "всё уяснила и с несомненностью ука­зывала, что не только Дума, Петроград, но и лица высшего командования на фронте действуют в полном согласии и решили произвести переворот" (с. 61). И историк вспоми­нал, как уже 2 марта близкий к черносотенцам генерал-адъютант К.Д. Нилов назвал Алексеева "предателем", и сделал такой вывод: "...масонская партия захватила власть". Подобные утверждения в течение долгих лет квалифицировались как черносотенные выдумки, но ныне отнюдь не черносотенные историки доказали право­ту этого вывода.

Впрочем, к фигуре генерала Алексеева мы ещё вер­немся. Прежде необходимо осознать, что российские ма­соны были до мозга костей западниками. При этом они не только усматривали все свои общественные идеалы в За­падной Европе, но и подчинялись тамошнему могучему масонству. Побывавший в масонстве Г.Я. Аронсон писал: "Русские масоны как бы светили заёмным светом с Запа­да". И Россию они всецело мерили чисто западными мерками.

По свидетельству А.И. Гучкова, герои Февраля полага­ли, что "после того как дикая стихийная анархия, улица (имелись в виду февральские беспорядки в Петрограде. – В.К.), падёт, после этого люди государственного опыта, государственного разума, вроде нас, будут призваны к власти. Очевидно, в воспоминание того, что... был 1848 год (то есть революция во Франции. – В.К.): рабочие свалили, а потом какие-то разумные люди устроили власть" ("Вопросы истории", 1991, № 7, с. 204).

Гучков определил этот "план" словом "ошиб­ка". Однако перед нами не столько конкретная "ошибка", сколько результат полного непонимания России. И Гучков к тому же явно неверно характеризовал сам ход событий. Ведь, согласно его словам, "стихийная анархия" – это за­бастовки и демонстрации, состоявшиеся с 23 по 27 фев­раля в Петрограде; 27 февраля был образован "Времен­ный комитет членов Государственной Думы", а 2 марта – Временное правительство. Но ведь именно оно и осущест­вило полное уничтожение прежнего государства. То есть настоящая "стихийная анархия", охватившая в конечном счёте всю страну и всю армию (а не всего лишь несколько десятков тысяч людей в Петрограде, действия которых были ловко использованы героями Февраля), разразилась уже потом, когда к власти пришли эти самые "разумные люди"...

Словом, российские масоны представляли себе осу­ществляемый ими переворот как нечто вполне подобное революциям во Франции или Англии, но при этом забыва­ли о поистине уникальной русской свободе – "свободе духа и быта", о которой постоянно размышлял, в частно­сти, "философ свободы" Н.А. Бердяев. В западноевропей­ских странах даже самая высокая степень свободы в поли­тической и экономической деятельности не может привести к роковым разрушительным последствиям, ибо большин­ство населения ни под каким видом не выйдет за установ­ленные "пределы" свободы, будет всегда "играть по пра­вилам". Между тем в России безусловная, ничем не огра­ниченная свобода сознания и поведения – то есть, говоря точнее, уже, в сущности, не свобода (которая подразуме­вает определённые границы, рамки "закона"), а собствен­но российская воля вырывалась на простор чуть ли не при каждом существенном ослаблении государственной власти и порождала неведомые Западу безудержные русские "вольницы" – болотниковщину (в пору Смутного времени), разинщину, пугачёвщину, махновщину, антоновщину и т.п.

Пушкин, в котором наиболее полно и совер­шенно воплотился русский национальный ге­ний, начиная по меньшей мере с 1824 года ис­пытывал самый глубокий и острый интерес к этим явлени­ям, более всего, естественно, к недавней пугачёвщине, которой он и посвятил свои главные творения в сфере ху­дожественной прозы ("Капитанская дочка", 1836) и исто­риографии ("История Пугачёва", вышедшая в свет в конце 1834 года под заглавием – по предложению финансиро­вавшего издание Николая I – "История Пугачёвского бун­та"). При этом Пушкин предпринял весьма трудоёмкие ар­хивные изыскания, а в 1833 году в течение месяца путеше­ствовал по "пугачёвским местам", расспрашивая, в частности, престарелых очевидцев событий 1773-1775 годов.

Но дело, конечно, не просто в тщательности исследо­вания предмета; Пушкин воссоздал пугачёвщину с прису­щим ему и, без преувеличения, только ему всепониманием. Позднейшие толкования, в сравнении с пушкинским, односторонни и субъективны. Более того: столь же одно­сторонни и субъективны толкования самих творений Пуш­кина, посвящённых пугачёвщине (яркий пример – эссе Ма­рины Цветаевой "Пушкин и Пугачёв"). Исключение пред­ставляет, пожалуй, лишь недавняя работа В.Н. Катасонова ("Наш современник", 1994, № 1), где пушкинский образ Пугачёва осмыслен в его многомерности. Говоря попросту, пугачёвщину после Пушкина либо восхваляли, либо про­клинали. Особенно это характерно для эпохи Революции, когда о пугачёвщине (а также о разинщине и т.п.) вспоми­нали едва ли не все тогдашние идеологи и писатели.

Ныне постоянно цитируют пушкинские слова: "Не при­веди Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспо­щадный", – причём они обычно толкуются как чисто отри­цательная, даже уничтожающая характеристика. Но это не столь уж простые по смыслу слова. Они, между прочим, как-то перекликаются с приведёнными Пушкиным удивительными словами самого Пугачёва (их сообщил следователь, первым допросивший выданного своими сподвижни­ками атамана, – капитан-поручик Маврин): "Богу было угодно наказать Россию через моё окаянство". И в том и в другом высказывании "русский бунт" – то есть своеволие – как-то связывается с волей Бога, который "привёл" увидеть или "наказал", – и в целостном контексте пушкинского воссоздания пуга­чёвщины это так и есть.

Кроме того, поставив определения "бессмысленный и беспощадный" после определяемого слова, Пушкин тем самым придал им особенную ёмкость и весомость; нас как бы побуждают вглядеться, вслушаться в эти определения и осознать их многозначность. "Бессмысленный" – это ведь значит и бесцельный, самоцельный и, значит, беско­рыстный. А особенное ударение на завершающем слове "беспощадный" – разумеется, в связи с пушкинским вос­созданием пугачёвщины в целом – несёт в себе смысл ни­чем не ограниченной беспощадности, естественно обра­щающейся и на самих бунтовщиков, и на их вожака, вы­данного в конце концов на расправу "своими". Это скорее Божья кара, чем собственно человеческая жестокость.

Пушкин обратил внимание на своего рода тайну. Он рассказал, что в конце июля 1774 года, то есть всего за не­сколько недель до ареста, Пугачёв, "окружённый отовсюду войсками правительства, не доверяя своим сообщникам... уже думал о своём спасении; цель его была: пробраться за Кубань или в Персию". Но, как это ни странно, "никогда мятеж не свирепствовал с такою силою. Возмущение пе­реходило от одной деревни к другой, от провинции к про­винции... Составлялись отдельные шайки... и каждая име­ла у себя своего Пугачева..." Словом, "русский бунт" – это по сути своей не чьё-либо конкретное действие, но своего рода состояние, вдруг захватившее весь народ, – ничему и никому не подчиняющаяся стихия, подобная лесному по­жару...

Безудержный "русский бунт" вызывал и вызывает со­вершенно разные "оценки". Одни усматривают в нём про­явление беспрецедентной свободы, извечно присущей (хотя и не всегда очевидной) России, другие, напротив, – выражение её "рабской" природы: "бессмысленность" бунта свойственна, мол, заведомым рабам, которые даже и в восстании не способны добиваться удовле­творения конкретных практических интересов (как это делают, скажем, западноевропейские повстанцы) и бунтуют, в сущности, только ради самого бунта...

Но подобные одноцветные оценки столь грандиозных национально-исторических явлений вообще не заслужива­ют серьёзного внимания, ибо характеризуют лишь настро­енность тех, кто эти оценки высказывает, а не сам оцени­ваемый "предмет". События, которые так или иначе захва­тывают народ в целом, с необходимостью несут в себе и зло, и добро, и ложь, и истину, и грех, и святость...

Необходимо отдать себе ясный отчёт в том, что и безо­говорочные проклятья, и такие же восхваления "русского бунта" неразрывно связаны с заведомо примитивным и просто ложным восприятием самого "своеобразия" Рос­сии и, с другой стороны, Запада: в первом случае Россию воспринимают как нечто безусловно "худшее" в сравнении с Западом, во втором – как столь же безусловно "лучшее". Но и то и другое восприятие не имеет действительно серь­ёзного смысла: спор о том, что "лучше" – Россия или За­пад, вполне подобен, скажем, спорам о том, где лучше жить – в лесной или степной местности, и даже кем лучше быть – женщиной или мужчиной... и т.п. Пытаться выста­вить непротиворечивые "оценки" тысячелетнему бытию и России, и Запада – занятие для идеологов, не доросших до зрелого мышления.

Впрочем, пора обратиться непосредственно к 1917 году. Как уже сказано, пугачёвщина и разинщина постоян­но вспоминались в то время, что было вполне естествен­но. Вместе с тем на сей раз последствия были совсем иными, чем при Пугачёве, ибо бунтом была захвачена и до основания разложенная новыми правителями армия (кото­рая во время пугачёвщины всё-таки сохранилась – пусть и было немало случаев перехода солдат и даже офицеров в ряды бунтовщиков). Более того, миллионы солдат, самовольно покидавших – нередко с оружием в руках – армию, шли наиболее действенной закваской всеобщего бунта.

Советская историография пыталась доказывать, что-де основная масса "бунтовщиков" – в том числе солдаты – боролась в 1917 году против "буржу­азного" Временного правительства за победу большевиков, за социализм-коммунизм. Но это явно не соответствует действительности. Генерал Деникин, доско­нально знавший факты, говоря в своих фундаментальных "Очерках русской смуты" о самом широком распростране­нии большевистской печати в армии, вместе с тем утвер­ждал: "Было бы, однако, неправильно говорить о непо­средственном влиянии печати на солдатскую массу. Его не было... Печать оказывала влияние главным образом на по­луинтеллигентскую (весьма незначительную количествен­но. – В.К.) часть армейского состава". Что же касается миллионов рядовых солдат, то в их сознании, констатиро­вал генерал, "преобладало прямолинейное отрицание: "Долой!" Долой... вообще все опостылевшее, надоевшее, мешающее так или иначе утробным инстинктам и стесняю­щее "свободную волю" – всё долой!".

Нельзя не отметить прямое противоречие в этом тек­сте: Деникин определяет бунт солдат и как проявление "утробных инстинктов" – то есть как нечто низменное, те­лесное, животное, и в то же время как порыв к "свободной воле" (для определения этого феномена оказались как бы недостаточными взятые по отдельности слова "свобода" и "воля", и генерал счёл нужным соединить их, явно стре­мясь тем самым выразить нечто "беспредельное"; ср. на­родное словосочетание "воля вольная"). Но "утробные ин­стинкты" (например, животный страх перед гибелью) и стремление к безграничной "воле" – это, конечно же, со­вершенно различные явления; второе подразумевает, в частности, преодоление смертного страха... Таким обра­зом, Деникин, едва ли сознавая это, дал солдатскому бун­ту и своего рода "высокое" толкование.

Не исключено возражение, что Деникин, мол, исказил реальную картину, ибо не желал признавать внушительную роль ненавистных ему большевиков. Однако, в сущности, то же самое говорил в своих воспоминаниях генерал от ка­валерии (с 1912 года) А.А. Брусилов, перешедший, в отли­чие от Деникина, на сторону большевиков. Бунтовавшие в 1917 году солдатские массы, свидетельствовал генерал, "совершенно не интересовал Интерна­ционал, коммунизм и тому подобные вопросы, они только усвоили себе начала будущей свободной жиз­ни".

Следует привести ещё мнение одного серьёзно раз­мышлявшего человека, который, по-видимому, не участво­вал в революционных событиях, был только "страдающим" лицом, в конце концов бежавшим на Запад. Речь идёт о российском немце М.М. Гаккебуше (1875-1929), издав­шем в 1921 году в Берлине книжку с многозначительным заглавием "На реках Вавилонских: заметки беженца"; при этом он издал её под таким же многозначительным псев­донимом М. Горелов, явно не желая и теперь, в эмигра­ции, вмешивать себя лично в политические распри.

В книжке немало всякого рода эмоциональных оценок "беженца", но есть и достаточно чёткое определение со­вершившегося. Напоминая, в частности, о том, что Досто­евский называл русский народ "богоносцем", Гаккебуш-Горелов писал, что в 1917 году "мужик снял маску... "Бого­носец" выявил свои политические идеалы: он не признаёт никакой власти, не желает платить податей и не согласен давать рекрутов. Остальное его не касается".

Тут же "беженец" ставил пресловутый вопрос "кто ви­новат?" в этом мужицком отрицании власти: "Виноваты все мы – сам-то народ меньше всех. Виновата династия, кото­рая наиболее ей, казалось бы, дорогой монархический принцип позволила вывалять в навозе; виновата бюрокра­тия, рабствовавшая и продажная; духовенство, забывшее Христа и обратившееся в рясофорных жандармов; школа, оскоплявшая молодые души; семья, развращавшая детей, интеллигенция, оплёвывавшая родину..." (напомню, что В.В. Розанов ещё в 1912 году писал: "У француза – "chere France", у англичан — "Старая Англия". У немцев – "наш Старый Фриц". Только у прошедшего русскую гимназию и университет – "проклятая Россия". Как же удивляться, что всякий русский с 16-ти лет пристаёт к партии "ниспровер­жения" государственного строя...").

Итак, совместные действия различных сил (Гаккебуш обвиняет и саму династию...) развенчали Рус­ское государство, и в конце концов оно было разрушено. И тогда "мужик" отказался от под­чинения какой-либо власти, избрав ничем не ограничен­ную "волю". Гаккебуш был убеждён, что тем самым "мужик" целиком и полностью разоблачил мнимость представле­ния о нём как о "богоносце". И хотя подобный приговор вынесли вместе с этим малоизвестным автором многие из самых влиятельных тогдашних идеологов, проблема всё-таки более сложна. Ведь тот, кто не признаёт никакой зем­ной власти, открыт тем самым для "власти" Бога...

Один из виднейших художников слова того времени, И.А. Бунин, записал в своём дневнике (в 1935 году он из­дал его под заглавием "Окаянные дни") 11(24) июня 1919 года, что "всякий русский бунт (и особенно теперешний) прежде всего доказывает, до чего всё старо на Руси и сколь она жаждет прежде всего бесформенности. Спокон веку были "разбойнички"... бегуны, шатуны, бунтари про­тив всех и вся..." (кстати, Бунин в избранном им для сво­его дневника заглавии перекликнулся – вероятно, не осознавая этого – с приведёнными Пушкиным словами Пугачёва: "Богу было угодно наказать Россию через моё окаянство"). В полнейшем непонимании извечного русско­го "своеобразия" Бунин усматривает роковой просчет по­литиков: "Ключевский отмечает чрезвычайную "повторяе­мость" русской истории. К великому несчастию, на эту "повторяемость" никто и ухом не вёл. "Освободительное движение" творилось с легкомыслием изумительным, с не­пременным, обязательным оптимизмом...". Став и свидетелем, и жертвой безудержного "русского бунта", Бунин яростно проклинал его. Но, как истинный ху­дожник, не могущий не видеть всей правды, он ясно вы­сказался – как бы даже против своей воли – о сугубой "неоднозначности" (уж воспользуюсь популярным ныне словечком) этого бунта. Казалось бы, он резко разграни­чил два человеческих "типа", отделив их даже этнически:

"Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в дру­гом – Чудь и Меря" (как бы не желая целиком и полностью проклинать свою до боли любимую Русь, писатель едва ли хоть сколько-нибудь основательно пытается приписать бунтарскую инициативу "финской крови"...). Однако этот тезис тут же опроверга­ется ходом бунинского размышления: "Но (смотрите – Бу­нин неожиданно возражает этим "но" себе самому! – В.К.) и в том, и в другом (типе. – В.К.) есть страшная пе­ременчивость настроений, обликов, "шаткость", как гово­рили в старину. Народ сам сказал про себя: "из нас, как из дерева, – и дубина, и икона" – в зависимости от обстоя­тельств, от того, кто это дерево обрабатывает: Сергий Ра­донежский или Емелька Пугачёв".

Выходит, тезис о "двух типах" неверен: за преподоб­ным Сергием шли такие же русские люди, что и за отлу­чённым от Церкви Емелькой, и "облик" русских людей за­висит от исторических "обстоятельств" (а не от наличия двух "типов"). И в самом деле: заведомо неверно полагать, что в людях, шедших за Пугачёвым, не было внутреннего единства с людьми, которые шли за преподобным Серги­ем... Бунин говорит о "шаткости", о "переменчивости" на­родных настроений и обличий, но основа-то была всё-таки та же...

Замечательно, что уже после цитированных дневнико­вых записей, в 1921 году, Бунин создал одно из чудесней­ших своих творений – "Косцы" – поистине непревзойдён­ный гимн "русскому (конкретно – рязанскому, есенинско­му) мужику", где всё же упомянул и о том, что так его ужасало: "...а вокруг – беспредельная родная Русь, ги­бельная для него, балованного, разве только своей свобо­дой, простором и сказочным богатством" ("гибельная" здесь совершенно точное слово).

Итак, в той беспредельной "воле", которой возжаждал после распада государства и армии народ, было, если угодно, и нечто "богоносное" (вопреки мнению Гаккебуша-Горелова), – хотя весьма немногие идеологи обладали смелостью разглядеть это в "русском бунте".

И всё же, сколько бы ни оспаривали финал созданной в январе 1918 года знаменитой поэмы Александра Блока, где впереди двенадцати "разбойников-апостолов" является не кто иной, как Христос, решение поэта по-своему незыблемо: "Я, – писал он 10 марта 1918 года, – только констатировал факт: если вглядеться в столбы метели на этом пути, то увидишь "Исуса Христа"..."

Достаточно хорошо известно, что образ "русского бун­та" в блоковской поэме многие воспринимали (и воспри­нимают сейчас) как образ большевизма. Это естественно вытекало из широко распространённого, но тем не менее безусловно ложного представления, согласно которому "русский бунт" ХХ века вообще отождествлялся с больше­визмом (такое понимание присутствует, в частности, и в бунинских "Окаянных днях", но смысл книги в целом никак не сводим к этому). На деле же – о чём ещё будет подроб­но сказано – "русский бунт" был самым мощным и самым опасным врагом большевиков.