Николай КОПОСОВ
Как думают историки
Издательство Новое литературное обозрение, 2001 г.
ISBN 5-86793-162-5.
Серия "Научная библиотека"
От издателя
В книге содержится анализ конфликта и взаимодействия лингвистических дескриптивных механизмов и внелингвистического пространственного воображения в мышлении современных историков. Прослеживается связь между формами пространственного воображения и эволюцией проекта "глобальной истории" в историографии XIX-XX вв. Исследуется формирование и развитие понятия "социальное" в европейской мысли XVII-XX вв. и его влияние на свойственные социальным наукам фигуры мысли. Книга адресована научным работникам, преподавателям и студентам исторических, философских, психологических, социологических и филологических специальностей, а также всем интересующимся историей и внутренними противоречиями современной мысли.
Мнение о книге, высказанное Андреем Захаровым:
…Как известно, советская историческая школа, занимая определённую идеологическую и политическую позицию (марксистскую), не могла в силу этой позиции усомниться в объективности собственного познания истории. Марксизм был для неё истиной и, следовательно, всё, написанное с его позиций, было истинно.
Между тем на Западе продолжался давний спор об объективности исторических сочинений, начатый ещё в XIX веке. После перестройки отголоски этого спора слегка коснулись России, однако языковой барьер не позволял и не позволяет отечественным историкам глубоко вникнуть в суть проблемы, её историографию. Но в конце 2001 года в издательстве журнала "Новое литературное обозрение" вышла монография Николая Евгеньевича Копосова "Как думают историки". Сам Копосов – известный историк, автор книги "Высшая бюрократия во Франции XVII века", а в 1990-е годы он "не без труда превратил историков в предмет своих исследований".
В своей книге Н.Е. Копосов подробно анализирует всю историографию философии истории (позитивисты, неокантианцы, школа "Анналов", деконструктивистская школа), причём практически вся используемая им литература существует только на языке оригинала или других европейских языках, исключая русский.
…Анализируя всю существующую литературу, автор разрабатывает собственную методологию анализа ментальности историков и собственный взгляд на проблему объективности исторического исследования. Он пишет: "История пишется по источникам" – это, конечно, гораздо больше, чем банальная констатация |...|. История пишется историками – таков исходный пункт нижеследующих размышлений. Историк же не есть вместилище абсолютного разума, и он не настолько возвышен над человеческим несовершенством, чтобы судить о пребывающем во времени с точки зрения вечности…."
…Теория, "согласно которой объекты научного познания являются конструктами сознания исследователей (Н.Е. Копосов предлагает называть ее конструктивизмом) восходит к Канту.
Более или менее чёткая критика исторической объективности стала прогладывать у неокантианцев (В. Дильтей, Г. Зиммель, Г. Риккерт): "их главная мысль заключалась в том, что в отличие от генерализирующих понятий наук о природе исторические понятия носят индивидуализирующий характер. Однако вопрос о логической структуре индивидуализирующих понятий остался до такой степени не проработанным, что оппоненты сохранили полную возможность утверждать, будто таких понятий вовсе не существует". Кроме того, неокантианцы пытались доказать возможность субъективности историка. Например, по Дильтею, с помощью жизненного опыта историк понимает другие культуры и тем самым становится объективным. Зиммель полагал, что сознание исторического персонажа похоже на наше собственное, и историк способен конструировать с помощью синтетического воображения личность другого на основании фрагментарных наблюдений, иначе говоря – понимать поведение исторически личностей, пользуясь единством ценностей.
Так же и историки школы "Анналов" "сделали немало проницательных наблюдений о том, как происходит конструирование объектов исторического исследования, но так и не перешли, хотя такие призывы раздавались, к систематическому исследованию "функционирования ментальности уже не в обществах, но в самих социальных науках". Один из основателей школы "Анналов", Люсьен Февр, полагал, что, учитывая свою субъективность, историкам "следует лучше продумывать рабочие гипотезы, теории, вопросы к прошлому".
Третий этап конструктивизма, по Н.Е. Копосову, – это то, что он называет "лингвистическим поворотом в историографии", но что по сути является постмодернистской историографией. Используя структуралистскую и постструктуралистскую модель мира как языка, постмодернистские критики истории исходят "из убеждения, что, поскольку мир дан нам только в языке и благодаря языку, наши репрезентации, несмотря на их кажущуюся порой объективность, не репрезентуют ничего, кроме породивших их языковых механизмов". Исходя из определённых эстетических, моральных, а часто и бессознательных соображений, историк выбирает тот язык, дискурс, в рамках которого будет разворачиваться его повествование. Следовательно, история для постмодернистской историографии "есть проекция на мир форм нашего разума (то есть наших языков для постмодернистской историографии), которые определяют не только статус, но и само содержание наших представлений о прошлом".
Н.Е Копосов предлагает свой собственный подход к изучению ментальности историков. По его мнению, если неокантианство и школа "Анналов", критикуя субъективность учёного-историка, постулировали и доказывали возможность объективности, то постмодернистская историография осуществила поворот к эмпирическому изучению "проецируемых на прошлое структур разума". Но "сознание историков стало предметом почти исключительно лингвистического анализа, причём лишь в весьма немногочисленных работах вставал вопрос о влиянии языка на логику исторических концепций". Н.Е. Копосов же предлагает расширить границы анализа ментальности самого историка, выходя из узких рамок лингвистического анализа. Поэтому свою книгу он завершает словами: "Обратимся же с полной уверенностью к субъекту, который есть начало всех начал".
Оглавление книги Н.Е. Копосова "Как думают историки"
Предисловие 5
Введение 8
Глава 1. Герменевтика и классификация 49
Глава 2. Семантика социальных категорий 88
Глава 3. Рождение общества из логики пространства 129
Глава 4. Невроз рубрикации 162
Глава 5. Три критики исторического разума 216
1. Критическая философия истории 220
2. Школа "Анналов" 268
3. Лингвистический поворот 284
Вместо заключения. От культуры к субъекту 295
Английское резюме 309
Именной указатель
В публикуемых ниже Предисловии и части Введения сноски пропущены.
Предисловие
Для начала расскажем историю.
Однажды, знакомясь с коллегой-антропологом, автор этих строк спросил его, о чём он сейчас пишет. "О себе, мой дорогой, – был ответ. – Я всегда пишу только о себе. Ничего больше меня не интересует". На самом деле он пишет о румынских крестьянах, о наркоманах, о культуре ритуала. Что ж тут такого? Мы все пишем о других. Но другим мы приписываем собственные поступки и состояния души – пусть вымышленные. И разве бывают исключения из правила, согласно которому личность автора выступает обобщенным смыслом его произведения? Верно, впрочем, и обратное: Nos opera sumus.
Когда историк пишет о том, как думают историки, он неизбежно описывает собственную мысль. Эта книга, посвященная французской социальной истории 1960-х гг., была бы невозможна, не имей автор аналогичного интеллектуального опыта: его работа "Высшая бюрократия во Франции XVII века", опубликованная в 1990 г., оставалась в круге тех проблем, которые занимали французских коллег двумя десятилетиями ранее. Собственный опыт несвободы мысли, и прежде всего – её пространственных принуждений, автор "вчитывает" теперь в их исследования. Нуждается ли это в оправданиях? Едва ли.
Наш приятный долг – выразить признательность коллегам и учреждениям, чья поддержка позволила написать эту книгу. Её центральные главы восходят к семинару "Пространственное воображение и социальная история", который автор вёл в Высшей школе социальных исследований в Париже в 1993-1995 гг. Администрации школы, её Центру исторических исследований и участникам семинара адресована наша искренняя благодарность. Автор признателен Дому наук о человеке и Морису Эмару за неизменную поддержку и полезную критику его проектов. Благодаря Рею Палу, Кентерберийскому университету и его библиотеке автор получил представление о работе социолога, равно как и возможность, читая порой наугад (это, вероятно, лучший способ чтения, но только в систематически подобранной библиотеке), обнаружить в трудах социологов, психологов и лингвистов до странности созвучные историку размышления. Благодаря Герхарду Оксле и сотрудникам Института истории Общества Макса Планка в Геттингене автор смог лучше представить себе критическую философию истории. Оптимальные условия работы, предоставляемые Будапештским Коллегиумом, позволили в основном завершить работу над текстом книги. Сотрудничество с Бард Колледжем (штат Нью-Йорк) и знакомство с принципами либерального образования стали для нас источником оптимизма, особенно важного, если учесть скептические импликации нашей работы. Автор благодарен также руководству филологического факультета Петербургского университета, с редким долготерпением сносившему его многочисленные разъезды. Без многолетней дружеской поддержки Сергея Богданова и Валерия Монахова у нас не было бы возможности работать над этой книгой.
Сам профессиональный историк (плохой или хороший – не ему судить), автор не без труда превратил историков в предмет своих исследований. Этому способствовало как интеллектуальное раскрепощение, пережитое нашим поколением на грани 1980-1990-х гг., так и доброжелательная поддержка коллег. Предать бумаге размышления о ментальности историков автор сначала решился по просьбе Герхарда Ярица. Марк Ферро и Робер Десимон, одобрив первые опыты автора на эту тему, заставили его поверить в свои силы – возможно, преждевременно. Книгу, её отдельные главы и предварительные наброски к ней в разные годы читали Франсуа Артог, Люк Болтански, Эрик Бриан, Ален Буро, Люсет Валенси, Ален Гери, Жан-Ив Гренье, Ален Дерозьер, Кристиан Жуо, Клаудио Ингерфлом, Клод Карну, Тамара Кондратьева, Бернар Конен, Дени Крузе, Бернар Лепти, Борис Марков, Пьер Нора, Жак Рансьер, Моник де Сен-Мартен, Моник Слодзян, Лоран Тевено, Симона Черутти, Роже Шартье, Мари-Карин Шоб, Габриель Шпигель, Павел Уваров и Натали Эник. Автор признателен им за ценные советы и конструктивную критику. Помощь Сьюзан Гиллеспи позволила существенно улучшить английское резюме книги. Индекс имён составлен Алексеем Рыковым.
Более всего автор благодарен Дине Хапаевой, чья помощь была conditio sine qua non этой книги.
Книга посвящена памяти Юрия Львовича Бессмертного – исследователя, в котором педантичность профессионала почти неправдоподобно сочеталась с интеллектуальной открытостью, позволившей ему – одному из немногих в том блестящем поколении, к которому он принадлежал – отозваться на интеллектуальные перемены 1990-х и отправиться вместе с младшими коллегами на поиск новых путей в исторической науке. И хотя автор не полностью разделяет веру в существование таких путей, исследования Ю.Л. Бессмертного, его неизменно доброжелательная и деятельная поддержка сделали возможным – среди многих других – и наше исследование.
Введение
"История пишется по источникам" – это, конечно, гораздо больше, чем банальная констатация. Это, как сказал бы Ницше, – "задушевное ceterum censeo" профессиональных историков, их формула совершенства, идеальный образ себя.
История пишется историками – таков исходный пункт нижеследующих размышлений. Историк же не есть вместилище абсолютного разума, и он не настолько возвышен над человеческим несовершенством, чтобы судить о пребывающем во времени с точки зрения вечности. Он – такое же "существо из плоти и костей", как и те, кто действует в истории. И он тоже погружен в поток времени. Его образ мира основан на опыте собственного тела и формах перцепции, на осознании самого себя как протяженности во времени, как жизни, на со-бытии в мире с другими людьми, на структурах языка, которые он принимает за формы бытия. В жизненном мире укоренены базовые уверенности его разума, из которых через множество опосредований развиваются сложные формы интеллектуальной деятельности. Понять, как думают историки, значит изучить эту систему опосредований и установить связь между формами и уверенностями разума, с одной стороны, и конкретными историческими построениями, с другой.
Подобно миру, история существует лишь в нашем воображении. Это не значит, что ничего из того, о чём рассказывают историки, не происходило в действительности. Это значит, что происходившее в действительности становится историей лишь в той мере, в какой попадает в область разума и преобразуется в ней. Разум определенным образом полагает эмпирическую действительность, превращая её в своё собственное произведение – в историю.
Теорию, согласно которой объекты научного познания являются конструктами сознания исследователей, мы будем называть конструктивизмом. Эта теория восходит к Канту. На грани XIX и XX вв. такие разные мыслители, как Дильтей, Вебер, Зиммель, Дюркгейм и Кроче использовали её для эпистемологического обоснования наук о человеке. С тех пор любой мало-мальски образованный историк знает, что "чистых" фактов не существует и что изображать прошлое таким, "каким оно было на самом деле", – не более чем иллюзия "наивного реализма". "Исторические факты, как и факты физические, мы воспринимаем сквозь призму форм нашего разума", – писал Люсьен Февр, сыгравший важную роль в аккультурации конструктивистской гипотезы в историографии. Именно с творческим использованием этой гипотезы порой связывают осуществлённую школой "Анналов" эпистемологическую революцию, а это значит – и наиболее впечатляющие достижения исторической науки истекшего столетия.
Но что мы знаем о формах разума, сквозь призму которых рассматриваем историю? До странности мало, особенно если учесть, что программа критики исторического разума была впервые сформулирована сто с лишним лет назад. Среди "основоположников" более других размышляли об этом неокантианцы Юго-Западной немецкой школы. Но и они сказали здесь удивительно мало конкретного. Их главная мысль заключалась в том, что в отличие от генерализирующих понятий наук о природе исторические понятия носят индивидуализирующий характер. Однако вопрос о логической структуре индивидуализирующих понятий остался до такой степени не проработанным, что оппоненты сохранили полную возможность утверждать, будто таких понятий вовсе не существует. В итоге теорию индивидуализирующих понятий преследует обвинение в том, что она основана на абсурдном противоречии в определении. Позднее историки школы "Анналов" (и прежде всего – Люсьен Февр) сделали немало проницательных наблюдений о том, как происходит конструирование объектов исторического исследования, но так и не перешли, хотя такие призывы раздавались, к систематическому исследованию "функционирования ментальности уже не в обществах, но в самих социальных науках".
Лишь начиная с 1970-х гг. под влиянием лингвистического поворота в социальных науках появились специальные исследования языковых механизмов, оказывающих воздействие на то, как историки пишут историю. Лингвистический поворот исходит из убеждения, что, поскольку мир дан нам только в языке и благодаря языку, наши репрезентации, несмотря на их кажущуюся порой объективность, не репрезентируют ничего, кроме породивших их языковых механизмов. Исследованию подверглись весьма разнообразные языковые механизмы – от глубинных тропологических структур исторического дискурса до "регулятивных метафор среднего уровня" и более или менее поверхностных стилистических эффектов. Но главной темой лингвистического поворота стала унаследованная от аналитической философии истории проблема исторического повествования. Именно в качестве повествования история была теперь противопоставлена "законополагающим" наукам. Преемственность с критической философией истории налицо – речь в обоих случаях идет о поиске особого принципа интеллигибельности истории, отличающего её от естественных наук. Проблема исторического повествования пришла на смену проблеме индивидуализирующих понятий.
Законченное развитие теория исторического повествования получила в трудах Поля Рикера. Согласно точке зрения Рикера, историческое познание возможно лишь постольку, поскольку оно основывается на "нарративном понимании", т.е. на особой когнитивной способности воспринимать серию эпизодов как интригу (каковую операцию Рикер называет mise-en-intrigue). Эта способность, по Рикеру, позволяет поэтически переформулировать – и тем самым преодолевать – апорию прерывности-непрерывности, основополагающую для человеческого опыта времени.
Благодаря лингвистическому повороту был осуществлён переход от теоретического обоснования активной роли познающего субъекта к эмпирическому исследованию исторического разума. Однако как концепция сознания, лежащая в основе лингвистического поворота, так и порождённая ею теория нарративного понимания представляются нам весьма односторонними. Дело даже не столько в том, что история является не просто повествованием, но повествованием, претендующим на истинность. Дело прежде всего в том, что история является далеко не только повествованием, так что нарративные механизмы отнюдь не исчерпывают всей совокупности механизмов сознания, оказывающих влияние на конструирование истории. Более того, в самом предположении, что у разума имеется особый "исторический орган", особая способность помыслить историю, обусловливающая интеллектуальную возможность последней, заключено, как нам кажется, изначальное недоразумение. Между тем, именно такое предположение подлежит спорам об истории в философии ХХ в.
Гипотеза "исторического органа" имеет давнюю традицию. Ещё на заре современной науки Френсис Бэкон, продолжая старую аристотелевскую тему, различал историю как дело памяти, философию как дело разума и поэзию как дело воображения. Воспроизведённая в "Энциклопедии", эта классификация получила самое широкое распространение. В сущности, и теория индивидуализирующего метода, и теория нарративного понимания апеллируют к той же логической модели. В основе этой модели лежит допущение, что у истории есть сущность.
Задумаемся, однако, что означает и к чему обязывает подобное допущение. По-видимому, предположить, что у истории есть сущность, означает постулировать наличие основополагающей "историографической операции" (подобной mise-en-intrigue у Поля Рикера), из которой с логической необходимостью вытекают все основные умственные операции, совершаемые историками (если, конечно, исключить предположение, что историки без конца повторяют одну и ту же умственную операцию). В самом деле, если умственная работа историка состоит в основном из операций, случайных по отношению к базовой "историографической операции", то в чём тогда заключается базовый характер последней? Говоря о сущности, мы приписываем явлению определённое внутреннее единство. Станем ли мы утверждать, что интеллектуальная практика истории обладает таким единством? Такое допущение отнюдь не самоочевидно.
Далее, что означает усмотреть в основополагающей "историографической операции" проявление особой способности разума? Это означает постулировать взаимнооднозначное соответствие между академическими дисциплинами и способностями разума (или областями внутреннего опыта). Ведь если история возможна постольку, поскольку опирается на особую способность разума, то непонятно, как другие дисциплины могут существовать, опираясь на что-либо другое. Иначе говоря, наделяя разум исторической способностью, мы должны наделить его социологической, антропологической, географической и другими подобными способностями, которые, вероятно, также проявляются в основополагающих операциях соответствующих наук. Словом, сколько академических дисциплин – столько и способностей разума. Следует ли думать, что у разума не было этих способностей, пока не было академических дисциплин? Если да, то вправе ли мы вообще говорить об основополагающих умственных операциях отдельных наук? Что ещё, кроме способностей разума, могло породить эти операции? Если нет, то мы должны допустить, что эти способности таились в разуме и лишь постепенно развились до масштабов настоящих наук. Но тогда история науки предстанет как внутренне необходимое развёртывание некоторой субстанции, как манифестация Логоса, а сознание учёного – как крупица божественного разума. И, чтобы этот разум не показался странно неадекватным перед лицом хаоса непосредственно данного, будет лучше сделать ещё одно допущение – о структурном соответствии, о предустановленной гармонии мира и сознания.
Допущение, что у разума есть "исторический орган", равнозначно допущению, что мир есть иерархия идеальных сущностей. Если мы не склонны принимать эту онтологию, мы не можем позволить себе рассуждать о базовой историографической операции, несмотря на то, что думать в терминах сущностей – умственный обычай, сформировавший нашу интеллектуальную традицию и, следовательно, представляющийся нам "естественным" и "правильным". Мы до сих пор живём в мире, который не так уж не похож на космос древних греков. Однако открыто апеллировать к такому образу мира мы сегодня вряд ли решимся. Аристотелевский космос по-прежнему способен подсказывать нам логические интуиции, но едва ли способен легитимизировать их.
Сегодня, чтобы показаться убедительным, приходится апеллировать к иной онтологии, не к космосу, возникшему из последовательного развёртывания разумной субстанции, но к хаосу, из которого в результате не вполне понятного саморазвития и случайного взаимодействия разнородных логик возникают локальные, незавершенные, частично открытые и причудливо пересекающиеся зоны упорядоченности, находящиеся в состоянии сложного динамического равновесия. Вероятно, эта онтология ничуть не лучше предыдущей, но именно такова картина мира современной науки. Не будучи в состоянии уничтожить в нашем сознании образ аристотелевского космоса, она зато не только подсказывает нам логические интуиции, но и обладает монополией на их легитимизацию.
Именно на этих метафизических допущениях основывается представление о науке как о культурной практике, которое пришло на смену пониманию её как манифестации абсолютного разума.
"История – это то, чем занимаются историки". В этой афористичной формуле А. Прост точно выразил смысл представления об истории как о культурной практике. Но если мы считаем историю, как и любую другую дисциплину, исторически сложившимся комплексом правил поведения, естественно предположить, что в число интеллектуальных задач, которые ставят перед собой историки, вошли задачи самых различных типов, порождённые разными социокультурными контекстами, интеллектуальными традициями, условиями профессиональной деятельности и т.д., и что для решения этих задач исследователи мобилизуют различные ресурсы сознания. Умственная работа историка предстаёт как разнообразие интеллектуальных процедур, а результат этой работы – история – как гетерогенный ансамбль, включающий неразрывно связанные между собой элементы разного происхождения и, возможно, разного эпистемологического статуса.
Однако университетская метафора разума, в рамках которой единственно и уместен вопрос об интеллектуальной сущности истории, отсылает не только к образу аристотелевского космоса. Другая предпосылка этой метафоры состоит в том, что мир идеальных объектов мы, подобно древним, представляем по образу мира земного, проецируя на него структуру материальных вещей и социальных форм. Предполагая, что разум устроен по образу Университета, мы повторяем ход мысли первобытных людей, в воображении которых вселенная воспроизводила структуры родоплеменной организации. На грани XIX-XX вв. осознание социальной укоренённости интеллектуальных форм стало важнейшей предпосылкой возникновения социальных наук. Однако это осознание имело и побочный эффект – возможность распространения подобной логики на социальные науки. С тех пор если и встаёт вопрос о мышлении самих исследователей, то рассматривается оно исключительно как явление культурного порядка. Так понимали ситуацию все герменевтически ориентированные теории исторического познания.
На этом фоне кажется вполне естественной устойчивая зависимость современных интерпретаций истории от университетской метафоры разума, опирающейся на представление о статусе мышления как социального явления или, в иной терминологии, как явления культуры.
Теория разума-культуры восходит к той же неокантианской традиции, от которой философия ХХ в. унаследовала проблему интеллектуальной самобытности истории. Именно неокантианцы трансформировали идею трансцендентального эго – предшествующую формулу объективного разума – в идею культуры, предложив средний путь между скомпрометированной метафизикой и натурализацией духа и тем самым устранив (как они считали) угрозу релятивизма, "анархии ценностей". В эпоху порождённого "сумерками богов" культурного пессимизма новое обоснование объективности разума имело импликации, далеко выходящие за рамки теории познания. С точки зрения некоторых исследователей, речь шла об эпистемологической легитимизации проекта демократического общества, осуществление которого стало главным делом ХХ в. Но с момента, когда духу было присвоено имя культуры, а критика разума обернулась философией культуры, стало естественным постулировать существование особой формы сознания, соответствующей каждому культурному явлению. В сущности, показать наличие определенного явления культуры в этой системе понятий и означало показать наличие особой формы сознания.
Конечно, тезис о социальной природе сознания был направлен социальными науками, идеологией нового общества, против религиозного мировоззрения старого мира. Но в образе разума-культуры узнаваемы черты Логоса.
Итак, мы склонны предполагать изоморфность Бытия, Разума и Университета. Это – одна из основных черт традиционного образа науки, важнейший источник её легитимности, её благородства. Едва ли не каждая академическая дисциплина стремится предстать логически последовательной системой знания, совершенной формой, отвечающей канону классической эстетики. Именно поэтому мы ищем основания наук в структурах разума, в нормальном случае не сомневаясь в осмысленности предприятия. Необычность положения истории – не в самом факте претензий на особый эпистемологический режим, но в силе и настойчивости этих претензий, что позволяет ей обосновывать свою идентичность на таком уровне, на который редко осмеливаются претендовать другие дисциплины.
Вернёмся к Полю Рикеру, для которого своеобразие истории в "концерте наук о человеке" связано с тем, что в ней находит выражение человеческий опыт времени. Однако мы наберём не так уж много областей внутреннего опыта, сопоставимых по значению с опытом времени. Их список, по-видимому, будет исчерпан опытом пространства, так что нам придётся выбирать: либо допустить, что остальные науки все вместе выражают наш пространственный опыт, что поставит нас перед большими трудностями при объяснении различий между науками, либо счесть опыт пространства интеллектуальной предпосылкой какой-либо одной науки, оставив все прочие без достойного обоснования. Вероятнее всего, мы изберём третий путь и отправимся на поиск исторических причин, сделавших возможными "особые права" истории.
История была едва ли не старейшей из наук, которые мы сегодня причисляем к социальным, и уже в XIX в., в период становления современного Университета и формирования основ дисциплинарной структуры современной науки, сумела завоевать исключительно прочные академические позиции. К тому же именно в той стране, которая была лидером университетского развития и моделью для университетов других стран, в Германии, в других науках о человеке, и прежде всего юриспруденции, политической экономии и филологии, безраздельно господствовали исторические школы. Не случайно, что науки о духе, или о культуре, нередко назывались тогда науками историческими. Это создало истории – до известной степени – репутацию парадигматической науки о человеке, которая была поколеблена, но не полностью устранена, в результате развития лингвистики, семиологии, социологии и антропологии. Метод наук о человеке долго называли историческим методом, а философия, стремившаяся дать их эпистемологическое обоснование, формулировала свою задачу как критику исторического разума. История более, чем какая бы то ни было другая дисциплина, могла позволить себе претендовать на то, что эпистемологический режим наук о человеке и есть её собственный эпистемологический режим. Поэтому долгое время обязанность доказывать свою методологическую независимость выпадала на долю других, позднее развившихся и позднее включившихся в "гонку легитимизаций" наук. Иными словами, привычный для рассуждений об интеллектуальной идентичности истории кадр – это её противопоставление естественным наукам или даже науке вообще, но отнюдь не её сравнение с другими науками как равной с равными. Именно в этом исключительном кадре развивались упомянутые выше споры об истории. Только поэтому и можно пытаться установить связь между историей и опытом времени, не задумываясь о том, достанет ли подобных сфер опыта на другие факультеты Университета.
Университетская метафора разума, очевидно абсурдная, если следовать ей систематически или хотя бы эксплицитно сформулировать её, слишком часто остаётся имплицитным кадром эпистемологических размышлений. В результате срабатывает эффект наслоения интерпретаций: там, где столько интерпретаций, не может не быть и проблемы. Но проблема, на наш взгляд, заключается в выявлении не столько интеллектуальной самобытности истории, сколько причин, которые заставляют нас постулировать эту самобытность. Почему об исторически сложившихся науках с размытыми границами случайного происхождения, которые в принципе не в состоянии объяснить ни одна логически последовательная система критериев, мы продолжаем рассуждать так, как будто интеллектуальное единство дисциплины есть нечто само собой разумеющееся? "Определимо только то, что не имеет истории", – писал Ницше. Может быть, в случае с историей, как и во многих других, единство имени подсказывает нам идею единства вещи? Наука как культурная практика, по словам М. Фуко, держится своими архивами. Наука как культурный образ, как наслоение интерпретаций держится своим именем.
Всё это, естественно, не значит, что у истории нет вообще никакого своеобразия. Но не следует смешивать уровни: вопрос, не легитимный на уровне структур разума, вполне может быть поставлен на уровне культурных практик, того, что Жан-Клод Пассерон называет "дисциплинарными режимами". "Книгу по истории от книги по социологии мы отличаем так же легко, как бургундское от бордо", – пишет он. Делаем мы это, по-видимому, столь же интуитивно, как распознаем стили. В этом смысле профессия – прежде всего эстетический феномен. Конечно, у стиля не может не быть логических импликаций (и на некоторые из них нам придётся обратить внимание), но в целом он – явление не логического порядка. Поэтому проблема профессионального стиля как культурной практики, вполне заслуживающая специального исследования, остаётся за рамками данной книги, посвящённой прежде всего формам концептуального мышления. Их же совершенно бессмысленно обсуждать на уровне дисциплин. Для анализа структур мышления дисциплинарный кадр иррелевантен. Чтобы приблизиться к пониманию того, как историк конструирует свои объекты, гораздо целесообразнее отправляться от изучения отдельных интеллектуальных операций.
По существу, именно так поступает Поль Рикер. То, что он изучил, – это не "историографическая операция" par excellence, определяющая историчность истории, это один из типов интеллектуальных операций, к которым историк, равно как и любой другой исследователь, прибегает по мере необходимости. Сколько всего имеется таких типов? Предположим, несколько тысяч. Этого вполне достаточно, чтобы затруднить их соотнесение с подразделениями Университета. Вместо того, чтобы рассуждать, какой из них ближе соответствует сущности исторически сложившегося комплекса культурных практик, объединяемых именем той или иной дисциплины, не естественнее ли посмотреть, как операции разных типов пересекаются в мысли исследователей, предполагая взаимодействие различных когнитивных механизмов?
Пусть опыт времени поэтически преображается операцией mise-en-intrigue. Но разве акт суждения, который, по Рикеру, позволяет схватить как единство хронологически упорядоченную серию эпизодов и извлечь из неё интригу, не имеет отношения к другим областям внутреннего опыта, например, к опыту пространства? "Мы мыслим чаще всего в пространстве", – писал Анри Бергсон. Надо ли думать, что это ментальное пространство "отправляется на каникулы", когда историк помещается за письменный стол? Впрочем, и время тоже мы часто концептуализируем в терминах пространства. Может быть, существуют такие сферы внутреннего опыта, где время и пространство теряют специфичность, растворяются, совпадают между собой или зависят от общих структур? Может быть, опыт времени, рассматриваемый как автономное единство, структурированное вокруг августиновского парадокса прерывности-непрерывности, есть культурный образ совершенно того же типа, что и обсуждаемый образ истории?…
Николай Евгеньевич Копосов
Доктор философских наук, кандидат исторических наук, декан Смольного института свободных искусств и наук Санкт-Петербургского государственного университета.
Научные интересы:История Европы нового времени, социальная история Франции, интеллектуальная история социальных наук, эпистемология, историография.
Биография· Родился в 1955 году.
· В 1977 году окончил исторический факультет Ленинградского государственного университета.
· С 1978 по 1990 г. преподавал на кафедре истории средних веков ЛГУ.
· В 1980 году защитил кандидатскую диссертацию "Представления о византийской автократии во французской общественной мысли XVII века".
· С Европейским университетом в Санкт-Петербурге сотрудничает с 1996 г. Профессор.
· В 1988-92 гг. преподавал в Ленинградском государственном педагогическом институте им. А.И. Герцена.
· В 1993-95 гг. приглашенный профессор, Высшая школа социальных исследований, Париж.
· В 2002 г. защитил докторскую диссертацию по философии по теме "Пространственное воображение и язык в формировании социально-исторических понятий".
ПубликацииАвтор многих работ по истории Франции, критической историографии и методологии истории. Основные публикации "Высшая бюрократия во Франции XVII века" (ЛГУ, 1990) и "Как думают историки" (НЛО, 2001), "Хватит убивать кошек!" (НЛО, 2005).
Публикации в сети Интернет· Копосов Н.Е. Дьявол в деталях . (По поводу книги Карло Гинзбурга "Мифы – эмблемы – приметы") // НЛО. 2004, № 65. http://magazines.russ.ru/nlo/2004/65/kopo2.html
· Копосов Н.Е. Основные исторические понятия и термины базового уровня: к семантике социальных категорий // Журнал социологии и социальной антропологии. 1998. Т. 1. Вып. 4. http://www.soc.pu.ru/publications/jssa/1998/4/koposov.html .
· Копосов Н.Е. Замкнутая вселенная символов. К истории лингвистической парадигмы http://www.nir.ru/Socio/scipubl/sj/4kopos.htm .
· Дина Хапаева, Николай Копосов. От идеологии профессионализма к либеральному образованию // НЗ, № 1(9), 2000 http://nlo.magazine.ru/dog/tual/main.html .
· Копосов Н.Е. Что такое критика социальных наук? // Журнал социологии и социальной антропологии. 1999, Т.2, Вып. 3 http://www.soc.pu.ru/publications/jssa/1999/3/4kopos.html
